Не розы красные на смертном одре. Кровь людская горит на топоре...
В гробу - душегуб, наших судеб Хозяин. В гробу - тысячеликий, тысячерукий Каин.
Не так бы хоронить Хозяина. Не в позолоченном мундире, а в зековском рубище.
В вечной мерзлоте. На лагерном кладбище.
В вечной мерзлоте. На лагерном кладбище.
Коллективная травма XX века теперь в тренде. Современная русская литература обращается к лихим девяностым, перестроечным восьмидесятым, застойным семидесятым. Глубже не заглядывает, словно обходя невидимый барьер, как в эксперименте с рыбой, когда поперек аквариума ставят стекло. ударившись о которое определенное количество раз, она начинает плавать строго до границы, даже и тогда, когда стекло убрано. За последнее десятилетие три хороших романа: "Обитель" Прилепина, "Авиатор" Водолазкина, "Дети мои" Яхиной. Катастрофически мало. Знаете, почему? Потому что не Цой жив, не верьте граффити, и не Ленин, вопреки агиткам советских времен. В нашем коллективном опыте есть "тот-о-ком-нельзя-говорить", живой, не похороненный, мертвец. Мы до сих пор бьемся о невидимый барьер, трепещем его власти, помня: "не буди лиха, пока спит тихо". Чем больше боимся, тем больше силы он забирает.
Писателя Александра Авдеенко сейчас никто не вспомнит, даже Быков в цикле лекций "100 лет русской литературы" не говорит о нем. Хотя биография этого человека - поразительной точности иллюстрация к типичной судьбе советского писателя. Что ты несешь, какая типичная судьба, тем более у людей, осененных крылом Музы? Так-то да. но вот смотрите, уникальное сочетание условий создало социальный лифт, вознесший мальчишку из босяков на Олимп советского писательства. Нужны были классово близкие с безупречно пролетарским происхождением, от станка, истово верующие и небесталанные, Саша Авдеенко подошел идеально.
Машинист с Магнитки написал повесть "Я люблю", производственный роман, надо полагать. Был замечен Горьким, который прочел его рукопись, обласкал начинающего писателя, содействовал публикации. С этого начинаются события автобиографической книги. Приезд в столицу, встреча с Горьким, командировка в составе писательской бригады на ББК Знаете, что это? Беломорканал папиросы, особо популярные у некоторых категорий населения, на пачке картинка. Одна из первых строек, осуществленная преступным элементом в рамках перевоспитания трудом и "перековки". Потом репрессивная машина заработает на полную мощность, советской родине еще много серьезных объектов нужно будет построить руками тех, кому не надо платить.
Благоговение начинающего литератора перед талантом и блестящей образованностью коллег, восхищение отменной организацией труда и быта на строительстве; счастливая оторопь от воплощенного коммунизма, в который попал на время командировки из скудости барачного быта и продуктов по карточкам - все это выливается в поток славословий в адрес Советской власти - И лично товарища Сталина, - отечески поправляют его. Да-да, конечно (яволь)! Нет, он не вернется к паровозной топке. Не сможет, прежде загриппует, а после попросит Горького и тот обратится к начальству с просьбой предоставить молодому таланту возможность творчески самовыражаться.
И все будет отлично: прием в Союз писателей, избрание Депутатом, знаковое выступление на съезде: "Когда у меня родится сын, первое слово. которому я его научу, будет "Сталин". Смеетесь? А ничего смешного. Просто они так чувствовали. Легко любить того, с кем ассоциируешь все хорошее, что пришло в твою жизнь. Что до критического осмысления, я вас умоляю, всегда легче отвернуться и зажмуриться, чем подвергать свою картину мира корректировке, интутивно понимая - ничем хорошим это не кончится. И вы бы славословили на его месте. И я.
А потом все рухнет в одночасье. Фильм, снятый по сценарию нашего героя, покажется Сталину порочащим образ советской молодежи. И мгновенно ошельмуют, отвернутся вчерашние друзья, отберут привилегии, заставят проститься со всем хорошим, к чему его семья успела привыкнуть. Авдеенко пойдет работать на шахту станет искупать трудом, потом, болью. а после и кровью (дело было в сороковом, накануне войны). Искупит, маятник еще покачается: помилован, снова опала, неопределенность подвешенного состояния, окончательное прощение!
Он проживет долгую жизнь и все в ней будет как надо: хорошая квартира, дача, машина, загранпоездки, гонорары, переиздания. И он найдет мужество рассказать об отлучении, об ужасе ожидания ареста, о том, как плакал на похоронах Сталина, несмотря на то, что понимал о нем куда больше среднестатистического советского человека. Как, получив из рук знакомого стихи, которые у меня в эпиграфе (посредственных литературных достоинств, но не в них суть), ужаснулся, подумал, что нужно донести, а после сжег, чтобы и клочка не осталось. Нам всем еще долго по капле выдавливать из себя раба.