Наложилось. И после, читая оригинал, неосознанно отыскивала в нем строки, подтверждающие первое впечатление: " И от Цезаря далеко. и от вьюги. Лебезить не надо, трусить, торопиться"; "Но ворюга мне милей, чем кровопийца"; "Что там в Ливии, мой Постум, или где там? Неужели до сих пор еще воюем?" Даже и совершенно очарованная волнами с перехлестом, наряда переменой у подруги, купцом из Азиии легионером под грубым кварцем; торгом с гетерой за сестерций и выпадом в адрес ее гипотетического будущего мужа.
Даже "мы, оглядываясь, видим лишь руины"; даже вороная кобыла Постума, на которой надлежит ехать в дом гетер под городскую стену; даже сестра наместника, "худощавая, но с полными ногами. Ты с ней спал еще. Недавно стала жрицей. Жрица, Постум, и общается с богами". Или вот это: "Был в горах, теперь вожусь с большим букетом. Отыщу большой кувшин, воду налью им". ИМ - о сорванных цветах, как о живых. Что-то похожее на маленьких полупрозрачных лесных существ из "Принцессы Мононоке" или "щенков" стругацкой "Улитки на склоне" - невыносимая нежность к маленьким зверикам, которые умирают, чтобы ты мог насладиться их видом и ароматом.
Ну вот и сказалось ключевое слово. "Умирают". Это стихи о смерти в разных ее ипостасях, без привычных надрыва и трагизма, с какими человек воспринимает эту тему, со спокойной приязнью, так характерной для Бродского с его: "Но покуда мне рот не забили глиной. Из него раздаваться будет лишь благодарность".
Умирает лето: "Скоро осень, все изменится в округе" Умирают, обжигая крылышки огнем лампы, ночные насекомые. Об этом не говорится, подразумевается. Купец из Азии: "Умер быстро. Лихорадка. По торговым он приплыл сюда делам. А не за этим". Легионер: "Столько раз могли убить, а умер старцем". И раб возле таверны говорит о руинах не в смысле протеста или национально-освободительного движения, а в самом человеческом.
И строки о сестрице наместника, это не "цок-цок" языком: "Какова лицемерка!", но прищуренный взгляд и морщинки на лбу: "А может быть ЭТО правильный путь? Может там найдется более осмысленный ответ на вопросы, чем могу сыскать я сам?" И ласково-снисходительная усмешка: "Ну нет, каждый находит свой путь самостоятельно и мой не там".
А где твой? "Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье, долг свой давний вычитанию заплатит". Упоительно изящное приведение поэтического дара и самоё смерти к общему знаменателю. Даже не математическому - арифметическому: жизнь не так проста, как мы о ней думаем. На самом деле она гораздо проще. "Забери из под подушки сбереженья. Там немного, но на похороны хватит". А с поминальным ритуалом того проще: "Поезжай на вороной своей кобыле в дом гетер под городскую нашу стену. Дай им цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену."
И ты почти плачешь уже, максимальное приближение лирического героя к читателю, слияние и поглощение. Но это же Бродский, две финальные строфы отодвигают вас дальше, дальше. Зелень лавра еще доходит до дрожи, но понт уже дрожит за изгородью пиний. Пиния - это ж сосна, почему изгородь, изгородью елки должны стоять, а между соснами просвет; и почему синяя? Да потому что синий уместен для стихотворения, синий - цвет смерти, удивительно совпадающий в символических рядах многих народов. А здешняя пиния - это дремучий еловый лес, уже отделивший мир живых от иного.
Ткань теплая,напитавшаяся полуденным солнцем, никого не понежит, не приласкает. Книга Плиния на рассохшейся скамейке не будет дочитана. А зубодробительный, нехарактерно для бродских "проговариваемых" строк "Дрозд щебечет в шевелюре кипариса". Это как прощальное: "Уходи, не оглядываясь. Я закончил", которым поэт прощается с читателем. Все, что ты хотел знать о смерти, но стеснялся спросить.