Зато могу находить и сравнивать разные варианты перевода и, поверьте. это замечательно интересная интеллектуальная игра, способная доставить не меньшее удовольствие. Вот "Эпитафия тирану" Одена в переводе Виктора Топорова:
ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ
Призывами к совершенству он изукрасил площади. Его сочинения были понятны и дураку, А он повидал дураков на своем веку И постоянно перетасовывал поэтому вооруженные силы. Когда он смеялся, сенаторы ржали, как лошади, А когда он плакал, детские трупики по улицам проносили.
А вот то же самое Игорь Колмаков:
Он искал - совершенства, однако особого рода, И поэзию - ту, что он выдумал - в общем, несложно понять; Он познал нашу глупость, как собственных пальчиков пять; Он лелеял свой флот и спецом был в военных делах; Вместе с ним помирали от смеха слуги народа, А когда он рыдал, умирали младенцы в домах.
А это Алексей Цветков:
Он искал совершенства, считая прочее вздором,
Сочинял стихи, доходчивые, как лубок; Он секрет человеческой глупости знал назубок, Флот и армию ставил выше многих вещей на свете; И когда он смеялся, сенаторы прыскали хором А когда он плакал, на улицах умирали дети.
Сильно, емко, страшно. Во всех вариантах. Но есть одно стихотворение, которое все время стучится в голову, когда думаю об этом. Не перевод, но совершенно то и, как-бы объяснить: может быть в русском характере и русской истории традиции деспотии таковы, что требуют более объемной передачи. Ну и... Бродский таки был гением.
Иосиф Бродский
ОДНОМУ ТИРАНУ
Он здесь бывал: еще не в галифе —
в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.
Арестом завсегдатаев кафе
покончив позже с мировой культурой,
он этим как бы отомстил (не им,
но Времени) за бедность, униженья,
за скверный кофе, скуку и сраженья
в двадцать одно, проигранные им.
И Время проглотило эту месть.
Теперь здесь людно, многие смеются,
гремят пластинки. Но пред тем, как сесть
за столик, как-то тянет оглянуться.
Везде пластмасса, никель — все не то;
в пирожных привкус бромистого натра.
Порой, перед закрытьем, из театра
он здесь бывает, но инкогнито.
Когда он входит, все они встают.
Одни — по службе, прочие — от счастья.
Движением ладони от запястья
он возвращает вечеру уют.
Он пьет свой кофе — лучший, чем тогда,
и ест рогалик, примостившись в кресле,
столь вкусный, что и мертвые "о да!"
воскликнули бы, если бы воскресли.