Две-три жизни с диаметрально противоположным кругом общения, спектром обязанностей, стилем поведения, которую ведут его мальчики. Не будучи двуличными от природы или по обязательству, как агент, работающий под прикрытием. Не ставя себе целью обмануть окружающих и, тем более - поиметь с такого расклада какую-то выгоду. Просто жизнь такая, приспосабливаешься. В автомастерской или конторе по продаже памятников ты один (ты и в конторе кучу обязанностей совмещаешь: агент по продажам, рекламщик, художник, оформитель и производитель печатной рекламной продукции); в поэтическом клубе другой; с любимой девушкой или пастором, или доктором в доме скорби - третий.
И совсем моя неизбывная тяга к бытовому философствованию. Не из желания поумничать, но от потребности расположить вещи и понятия наиболее адекватным способом, отыскать свое место среди них и в конечном итоге - утешиться философией. И неизбывная тупость большинства окружающих, к которой (а что еще остается?) привыкаешь постепенно относиться как к иному, отличному от своего, качеству ума, стилю мышления. Как-то же они все живы, несмотря... А многие еще и устраиваются в жизни получше твоего.
По-немецки читать трудно. Он вообще труднее всех мне показался. Возвращаюсь второй раз из первого, кажется, усвоив только "айн маль - ист кайн маль" - сделать раз - значит не сделать ни разу, в вольном переложении на русский. И поскольку, видерхолюнг - ди мутте дас лернес, вернулась второй раз, год спустя. На самом деле, конечно больше, чем забавная поговорка, в памяти зацепилось. И "Три товарища" ремарковы же, которых мучила четыре с половиной месяца в адаптированном варианте, да с параллельным чтением на русском в памяти неизбывным кошмаром безъязыкого непонимания. А "Обелиск" совершенно того же объема уложился в три.
И читала его только первые пару недель на немецком и на болгарском, после рассудив, что такого рода славянская поддержка удобна, да лучше уж как-то осваиваться внутри аутентичного языкового пространства с минимальным лонжированием. И огромные, слов по шестьдесят списки прогоняемого через переводчик, к концу этой книги превратились в когда полдюжины, когда штук сорок, а когда и вовсе пустые листочки, которые закрывала, отчитав очередной фрагмент. Не потому, разумеется, что раз - и блестяще овладела немецким. Но уровень понимания, основанный на восстановлении из контекста, на порядок улучшился.
Сцены, эмоционально сильнее других окрашенные, как прощание с Изабеллой, они понятны и близки и даже исторгают из глаза сиротливую слезинку. Да и нет ведь большой трагедии - ну исчез из жизни одного человека другой, живым и не бывший никогда. Так - персонаж сумеречных грез, встреченный в пору блужданий в зазеркалье. Но все живы и здоровы, и собираются в ближайшее время посетить концерты, чего и вам желают...
Спасибо Ремарку, с его книгами в меня входит иной немецкий, чем имеющий сообщить, что Цугшпитце ниже Монблана. А Германия, бьющаяся в тисках гиперинфляции, но с лакированными красными авто и бутылкой шампанского в ночном клубе по цене, сопоставимой с месячным бюджетом небогатой семьи, близка и понятна. И с чудесными его мальчиками не так одиноко жить на свете. Персонаж другой книги другого писателя, которую в полном восторге дочитываю сейчас на русском, говорит о Ференце Листе и цыганской музыке: "Лист украл у нас эту тему, он все время крадет у нас что-то". На возражение дочери, переживающей, в каком свете мать выставит себя перед высокообразованными друзьями, что Лист давно умер, отвечает: "Гении бессмертны".